16

18 октября 1942 года - 484 день войны

 СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли Постановление «О мерах по дальнейшему развитию подсобных хозяйств промышленных наркоматов». На 1943 г. был утвержден план ярового сева в подсобных хозяйствах промышленных наркоматов в размере 1016,3 тыс. га против 818 тыс. га в 1942 г. Кроме того, предусматривалось, что подсобные хозяйства наркоматов должны значительно расширить площадь посевов крупяных культур — проса и гречихи — и увеличить поголовье скота и птицы. [3; 270]

 Партизаны Гомельского отряда «Большевик» и Речицкого отряда разгромили фашистско-полицейские гарнизоны в Узнож, Дуброва, Горваль. [3; 270]


Хроника блокадного Ленинграда

«Взявшись за оружие, мы сказали себе: „Выстоим, как ленинградцы"».

Это слова из письма сталинградцев, напечатанного в сегодняшнем номере «Ленинградской правды».

«Вся страна,— говорится в этом письме,— пришла на помощь Сталинграду, городу-бойцу. Эту помощь, особенно близкую и дорогую нам, мы чувствуем и со стороны защитников Ленинграда. Чем крепче стоит Ленинград на Неве, тем тверже защита Сталинграда на Волге».

Письмо пронизано непоколебимой уверенностью в победе. О том, как тяжело сталинградцам, можно судить по напечатанному здесь же сообщению Советского Информбюро. В нем есть такие строки: «В районе Сталинграда наши войска отбивали неоднократные атаки противника. Немецкая пехота при поддержке 40 танков атаковала наши части, оборонявшие одну из улиц города...»

Противник сегодня дважды обстрелял Ленинград. Несмотря на это, в городе состоялся комсомольско-молодежный воскресник. 18 тысяч молодых ленинградцев приняли участие в строительстве укреплений. [5; 257]


Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"

Эти дни были крайне тяжелыми для защитников Сталинграда. Врагу удалось на узком участке фронта прорваться к Волге в районе Тракторного завода. Как же объяснить, что несмотря на требование Ставки Верховного Главнокомандования наши войска не смогли остановить противника? Думаю, что описание событий последних дней нашими корреспондентами Высокоостровским и Коротеевым давало ответ читателям:

Вчера немцы, сосредоточив до двух пехотных дивизий и крупные силы танков, бросили их на Заводской район. Атаке танков и пехоты противника предшествовала исключительная по своей силе бомбардировка с воздуха. С утра в течение нескольких часов вражеская авиация, налетая эшелонами по 30—40 самолетов, бомбила наш передний край и всю глубину обороны вплоть до берега Волги, а также район переправ. Насколько ожесточенной была вражеская бомбардировка, можно судить по следующим цифрам. До пяти часов вечера на направлении главного удара противника отмечено свыше 1500 самолетовылетов на участке фронта шириной в полтора километра и в несколько километров глубиной...

Вслед за бомбежкой немцы открыли массированный артиллерийский и минометный огонь. После этого противник двинул танки и пехоту. Танковые колонны немцев наступали на узком участке шириной не более полутора-двух километров. Они двигались в глубокоэшелонированном боевом порядке... Противник терпел большой урон, но вводил в действие все новые и новые силы. К вечеру, пользуясь численным перевесом, немцы сумели на отдельных участках потеснить наши части...

Причины, вынудившие наши части оставить свои позиции, понятны, но оправдывают ли даже такие причины отход? Как раз на эту тему у меня вчера был разговор с А. М. Василевским. Я допытывался, какой линии придерживаться газете в связи с известной директивой Ставки от 5 октября, требовавшей во что бы то ни стало удержать Сталинград?

— Конечно,— сказал Александр Михайлович,— объяснение есть и оправдание есть. У немцев огромное численное превосходство. Они идут на любые потери, чтобы в ближайшие дни закончить операцию. Наши люди дерутся днем и ночью, самоотверженно, но сил пока не хватает. В некоторых батальонах осталось по нескольку десятков человек. Но директива Ставки остается в силе — вот вам и линия...

А когда я вернулся в редакцию, в репортаже сталинградских корреспондентов, поставленном уже в полосу, сменил, как это было и в кризисные дни битвы за Москву, информационный заголовок «В районе Сталинграда» на призывный: «Отбить новые атаки немцев на Сталинград!» И дописал концовку:

«Сейчас идет решающий бой за Сталинград. Мы должны отстоять город во что бы то ни стало. Больше стойкости, упорства, умения маневрировать — и новые яростные атаки врага будут отбиты».

Уже названы имена многих героев Сталинграда. Вот и сегодня в газете опубликован большой, трехколонный, очерк о бронебойщике Громове. С ним я познакомился во время своей поездки в Сталинград. Были мы тогда с Петром Коломейцевым в одном из батальонов на окраине города. Комбат все нахваливал Громова, советовал побывать у него. Нашли мы его в землянке, вырытой в глубоком овраге, где отдыхали после боя расчеты противотанковых ружей. Сорокалетний Громов, в прошлом пахарь одного из подмосковных колхозов, с загорелым, тронутым морщинами лицом и светлыми желто-зелеными глазами наше появление, как нам показалось, встретил без каких-либо эмоций. Что ж, пришли, так пришли.

Сидим мы с Громовым на пожухлой траве у входа в землянку и беседуем. О жизни, о немцах, а больше всего о боях. Но разговорить его мне не удается. Он все отвечает односложными фразами: «Ну, подошел танк... Смотрю — ближе... Я стрельнул раз — не горит... Стрельнул два — зажег...» Мучил я бронебойщика, сам мучился, но больше ничего выдавить из него не смог. Можно было, конечно, написать небольшую заметку или корреспонденцию, но чувствовалось, что перед нами интересный человек, со сложным характером и дела его незаурядные. О нем не заметку писать надо.

Здесь, в Сталинграде, наш корреспондент писатель Василий Гроссман. Дал я ему координаты батальона и попросил написать очерк о Громове. Целую неделю прожил он с бронебойщиками. Подружился с ними. Вошел в их семью как свой человек. И они открыли ему свои души. И вот очерк у меня — сверстанный, занявший три колонки до самого низа. Написан он был заразительно, страстно, с глубоким проникновением в психологию человека. Писателю удалось разговорить скромного и молчаливого бронебойщика. Вот выдержки из записанного им рассказа Громова:

«Я спрашивал его потом, что испытал он в первый миг своей встречи с танками, не было ли ему страшно.

— Нет, какое там, испугался. Даже, наоборот, боялся, чтобы не свернули в сторону, а так — страху никакого... Пошли в мою сторону четыре танка. Я их близко подпустил — стал одну машину на прицел брать. А она идет осторожно, словно нюхает. Ну. ничего, думаю, нюхай. Совсем близко, видать ее совершенно. Ну, дал я по ней. Выстрел из ружья невозможно громкий, а отдачи никакой, только легонько двинуло... А звук прямо особенный, рот раскрываешь, а все равно глохнешь. И земля даже вздрагивает. Сила! — И он погладил гладкий ствол своего ружья.

— Ну, промахнулся я. словом. Идут вперед. Тут я второй раз прицелился. И так мне это — и зло берет, и интересно,— ну, прямо в жизни так не было. Нет, думаю, не может быть, чтобы ты немца не осилил, а в сердце словно смеется кто-то: «А вдруг не осилишь, а?» Ну, ладно. Дал по ней второй раз. И сразу вижу — попал! Прямо дух занялся: огонь синий по броне пошел, как искра. И я сразу понял, что бронебойный снарядик мой внутрь вошел и синее пламя это дал. И дымок поднялся.

Закричали внутри немцы, так закричали, я в жизни такого крику не слышал, а потом сразу треск пошел внутри, трещит, трещит. Это патроны рваться стали. А потом уже пламя вырвалось, прямо в небо ударило. Готов! Я по второму танку дал. И тут уж сразу, с первого выстрела. И точно повторилось. Пламя синее на броне. Дымок пошел. Потом крик. И огонь с дымом снова. Дух у меня возрадовался... Всему свету в глаза смотреть могу. Осилил я. А то ведь день и ночь меня мучило: неужели он меня сильнее...»

Это был первый из тех очерков, которыми писатель открыл свой знаменитый сталинградский цикл. Занимавшие три, четыре, а порой пять колонок на страницах газеты, они стали, говорю без преувеличения, классикой фронтовой журналистики. Недаром многие из них перепечатывались «Правдой».


Савва Голованивский написал для нас два очерка. Один из них опубликован сегодня, называется «Презрение». Речь идет о презрении к гитлеровцам, попирающим все законы войны. Об этом уже не раз писалось, но в очерке Голованивского ситуация необычная.

Сержант Николай Краткий из Донбасса, конечно, понимал, что с врагом надо драться насмерть, но думал, что воин должен быть великодушен. С этими наивными для противоборства с немцами представлениями он и пошел на войну. А потом, когда стали наступать, перед его взором прошли ужасы немецких злодеяний. Но особенно сильный удар нанесли его душе изуверство и бесчинство гитлеровцев, не щадивших детей. То, что он увидел в одной деревне, так потрясло его душу, что он и места себе не находил. Все иллюзии в отношении «великодушного» врага исчезли, как дым.

Финал этого очерка такой:

«Он готовил немцу погибель сосредоточенно, обдуманно... Он стал заботиться о том, чтобы уложить немца одной пулей и обязательно в голову так, будто ему было жалко лишний раз продырявить его шкуру.

— Да ведь не на пушнину его сдавать! — говорили ему.— Можно еще дырочку сделать. Приемщик сам господь: не забракует...

За короткий срок набил он их 119 штук...»

А немного раньше был опубликован очерк Голованивского «Искупление мужеством». Рассказ о трусе, дезертире. Фронтовые законы беспощадны. Путь у труса был один — трибунал, но нередко ему давали возможность на переднем крае искупить свою вину, для чего и были приказом 227 созданы штрафные роты. Голованивский рассказывает, как, испугавшись танков, которые шли на его роту, Островский бросил ручной пулемет и бежал. А дальше события развивались по-другому, чем бывало в таких случаях.

Островский пришел в блиндаж к политруку и рассказал все, что с ним произошло. Политрук выслушал его. не стал долго расспрашивать, но сказал:

— Умри, но добудь! Понял?

Обошлось без штрафной роты.

Далее напряжение в очерке нарастало. Островский ищет свой пулемет, но не находит его. Он наткнулся на немецкий секрет, задушил часового и, захватив его пулемет, явился к политруку. Но этот трофейный пулемет оказался советским. И политрук ему сказал:

— Что задушил, это хорошо. А что противно было — это тебе наука. Если бы ты оружие не бросил, мог бы и пулю истратить. А так пришлось руки марать. Вот жаль только, что был у него советский пулемет: может быть, немало он перебил таких, как мы с тобой, из нашего оружия. Видно, какая-то сволочь бросила...

«Сволочь бросила»... Эти слова хорошо запомнил Островский. С того дня он сражался мужественно, и пошла о нем слава как об отважном воине, не знающем страха... [8; 380-384]